Обыкновенные люди - Дмитрий Евгеньевич Cерков
– Скажи, опухоль, а ты видишь что-нибудь? – решил сменить тему я. А еще меня и правда это интересовало.
– Нет, я ничего не вижу, зато отчётливо чувствую, – ответила она.
– И что же ты чувствуешь? – поинтересовался я у опухоли.
– Твоё сердце, – с горечью того воображаемого бедняги сказала опухоль. – Оно такое теплое. Знаешь, я постоянно чувствую стук твоего сердца. Можно сказать, что я бьюсь вместе с ним. Я не хочу, чтобы оно остановилось. Твоё сердце. Ведь… – она снова обреченно заплакала. – Оно такое большое и тёплое. Это так жестоко. Убивать то, что тебя греет. Так жестоко. Прости меня! – умоляла она.
Мне стало еще более стыдно.
– Ну-ну не плачь! Только нечего болеть, – успокаивал я свою опухоль. – Ничего страшного. Подумаешь, какое-то сердце!
Теперь не только плакало сильнее, но еще и заболело сильнее.
– Хорошо-хорошо, не буду я тебя завтра вырезать.
Перестало. Правда, она и говорить перестала. Мы опять начали молчать. Да что же такое-то? Какой враг вообще придумал такое молчание?
Я прислонил голову к груди.
– Эй! Что молчишь? – спросил я у опухоли, чтобы не допустить возвращения меланхолических мыслей об измерениях, где нет меня, и измерениях, где нет дивана.
– Значит, другие опухоли не говорят? – задумчиво произнесла она.
– Вроде нет. Я о таком не слышал, – вернул голову в исходное положение, расслабив натяжение в шее.
– Выходит, я такая одна?
– Наверное, – промычал я, ковыряя пальцем потолок.
– И что же мне теперь делать? Больно быть одной. Особенно когда все против. Даже хуже. Все, и даже ты. Человек, чьё сердце я люблю.
– Что? – удивился я, перестав ковырять потолок.
– Что слышал, – буркнула опухоль и точно перевернулась внутри.
– Эй-эй, – процедил я. – Ты там что вытворяешь?
– Ничего, – почти шепотом сказала она, продолжая болеть, но не сильно, а так хронически как-то.
Мы замолчали.
3.2.1.
– Эй! Мне же очень больно, – соврал я, чтобы прекратить импорт тревожного тока.
На самом деле болеть-то у меня перестало, но не мог же я к ней просто «вот так» обратиться – без внешнего повода. Еще подумает, что я с ней разговаривать хочу. Нет, для разговора с опухолью нужен независящий от моего желания объективный повод. Вот я и использовал боль как повод для обращения.
Но она промолчала.
– Эй! К кому обращаюсь?! – рявкнул я, ударив ладонью по сердцу. – Невежливо молчать, когда с тобой разговаривают.
– Я же опухоль, забыл? – прошипела она. – Опухоли не разговаривают.
– Но ты же разговариваешь, – заметил я.
– Может, я хочу быть нормальной опухолью. Быть как все, – опять перевернулась она.
– Не нужна мне нормальная опухоль, – вдруг подскочил я. – Смысл в опухоли, если с ней даже поговорить нельзя?
В самом деле, если делаешь больно, то хотя бы разговаривай, а не делай это молча.
– А зачем тебе разговаривать со своей убийцей, – напомнила она мне мои слова.
Мне вдруг стало совсем непорядочно стыдно. И было бы еще перед кем! Но перед опухолью – это уже слишком. Видно, торт в голову ударил. Но от этого стыдно быть не перестало.
– Ну… ты же еще меня не убила, а значит, ты еще не убийца, – поддержал я опухоль.
И сам не понял, зачем я это сделал.
– Еще не убийца… – задумалась опухоль. – А ты прав! – повеселела она.
Я вдруг сам захотел, как она, перевернуться, что я, собственно, и сделал, плюхнувшись на диван и отвернувшись от опухоли.
– Знаешь… – сказал я в подушку. – Тебе вовсе не обязательно меня убивать.
– Я стараюсь… – расстроенно произнесла она. – Я очень стараюсь не расти, но все равно расту… но для тебя я постараюсь еще сильнее.
– Спасибо, – сказал я опухоли. – Ладно, давай спать ложиться. Завтра в больницу.
– Но я не сплю, – сказала опухоль.
– Зато я сплю, – ответил я.
«39»
Сидел и смотрел на талончик с числом «39». Эти две цифры были моими. А я, получается, был их. Мне все хотелось как-нибудь от них дистанцироваться, чтобы вернуть себе что-то большее, чем две цифры, но когда на табло высветился мой номер, я понял, что я и есть это самое число. От себя уже не дистанцируешься.
Если подумать, есть нечто странное в том, что людям присваивают номера, точно мы не люди, а числа из учебника по математике. До талончика я был почти уверен, что я человек и принадлежу только себе и, более того, чувствовал себя особенным, а оказался просто «39» в чужой очереди из чисел.
– А у тебя есть имя? – спросил я у опухоли.
– Нет, – мрачно ответила она и вздохнула так, что мои легкие надулись, как парус.
– А ты… – даже как-то неловко было спрашивать. – Ты бы хотела иметь свое имя?
– Я? Но имена же бывают только у людей, – удивилась она.
– Какая разница, – усмехнулся я. – У каждого говорящего должно быть свое имя, иначе как к нему обращаться? «Эй ты»!?
– Имена дают, а не выбирают. Мне имени не досталось, – сказала она с уколом зависти.
– Хочешь, Я дам тебе имя? – спросил я.
– Нет, – грубо отрезала опухоль. – Я опухоль. Не человек.
– Но…
– Если продолжишь, сделаю тебе очень больно, – сказала она.
– Ладно… чтоб тебя, будешь Светой.
– Я предупреждала тебя…
– Хорошо, Света, хорошо.
Больно не стало.
– «39» прибыл! – сказал я врачу функциональной диагностики.
– Ложитесь, – сказал мне он.
Я задумался, как может лечь число «39». Упрется на спинку 9? Но тогда ее неизбежно прижмет сверху тяжелой грудью 3. Лег, оперевшись, на свою спину. Вроде не придавило. Врач намазал меня чем-то холодным, а потом начал водить по мне прибором. Я почувствовал себя числом еще больше, чем
